Теперь эта деревня относится к Лахте. Наш дом в Трофимнаволоке был поставлен около 1900 г. Его строил дед со своим братом Петром. Дед Егор был крупным и крепким мужчиной. Отец говорил, что, если дед возьмет лошадь под уздцы, она никуда уйти не сможет. Вот и носили при строительстве два брата бревна на плечах, управлялись без какой-либо техники. Не знаю, помогал ли им кто-то еще. Толстые бревна, из которых дом строили, откуда-то доставляли. Таких мощных деревьев близко не было. Дом построили большой, 33 метра в длину, 11 в ширину. Жилые комнаты были на втором этаже, а внизу кладовые. Под большой комнатой — хранилище для картофеля (ямы и деревянные ниши). Окошки в доме были маленькие, но рамы делались двойными, чтобы тепло сохранялось. На первом этаже окно было большое, чтобы через него заносить картошку. Оно тоже было двойным. С чердака был выход на балкончик, но мы туда редко поднимались. Родители запрещали — боялись, что упадем. Дед вырезал на окна красивые наличники.
Большая комната была размером шесть с половиной на шесть метров, а та, что поменьше — шесть с половиной на пять, ее называли горницей. В задней части дома (на сарае) внизу был скот, а наверху сено хранили. Между жильем и сараем — коридор большой и маленькая квадратная комнатка, длиной и шириной в пять метров. Там тоже была русская печь, и половики там ткали. Всего печей в доме было три, в горнице тоже печь стояла.
Около печи был вход в погреб, где хранилась картошка. Там была лестница вниз. Картофеля нужно было много, потому что семьи были большими. В семье деда было четверо сыновей: Иван, Федор, Егор, Александр, да три сестры, и родители деда еще живы были. В горнице — брат деда, Петр Михайлович. Все жили вместе, в одном доме. За столом собиралась большая семья. Как в старину в шутку говорили, «стол никуда бы не убежал».
В комнате по передней стене дома была большая лавка. Стулья и большой стол дед сделал сам. В праздники, когда было много гостей, еще и другие столы приставляли. Замков не было, если все уходили из дома, около двери ставили какую-нибудь палку. Это был знак, что дома никого нет. И не было никакого воровства. Репутация семьи и честность были для всех очень важны. Недоверия к себе не допускали.
Спали везде. В детстве мы с удовольствием на печи спали. У нас тогда песик был, Мишка, он любитель был побегать по деревне, а потом приходил домой отдыхать и с разбегу тоже на эту печку прыгал. Около печки была вертикальная стойка с маленькими нишами, где рукавицы сушили, и лавка, широкая и длинная, во весь рост. На ней дед любил отдыхать, это его место было, ну а наверху — мы, дети. В морозы там было лучше всего. Для нас там стелили постель. Для взрослых в большой комнате было две кровати, а в горнице и диваны, и кровати, чтобы хватало места всем, если кто-то приедет. Позже в горнице вместо русской печки мы сделали лежанку. Двери между комнатами были широкими, так что тепло туда все равно поступало.
После войны отец работал в Шуйской сплавной конторе, поэтому родился я в Заозерье, где мы и жили до 1950 г. А потом в Сямозере открылся сплав, отец сразу же вернулся домой и уже до конца своей жизни не уезжал из Трофимнаволока. Он работал на катере до 1963 года. Сплавной катер такой был. В 1963 г. сплав закрыли, лес стали возить на машинах в Эссойлу, а оттуда в вагонах, по железной дороге, отправляли по назначению.
Отец меня в детстве частенько брал на катер, хотя начальство его за это ругало — мало ли, упаду или еще что. Но у меня была тяга к механизмам. Отец работал вместе со своим другом, который жил по соседству. Они росли, учились, трудились вместе и до конца жизни друг друга братьями называли. К работе отец относился очень ответственно, никогда не позволял себе обмануть доверие людей.
Я начал ходить в Лахтинскую школу, учился там до четвертого класса. Школа располагалась в красном кирпичном доме, который раньше был священническим. Когда-то из-под Петербурга зимой возили кирпичи на санях для строительства этого дома. Там было два зала, довольно больших, печки, облицованные кафелем. Когда я учился, в Лахтинской школе было 26 детей. Классы у нас были спаренные, первый с третьим, а второй с четвертым. Одна учительница вела уроки сразу в двух классах. Ну, такие и знания получали. Учительница наша была финка.
Потом, до восьмого класса я учился в Кудамской школе. До Кудамы восемь километров каждый день надо было пройти, и обратно тоже. Иногда отец меня оттуда на катере привозил. В пятом и шестом классе я зимой жил в интернате, но там было так холодно, что, как бы ни топили, вода в умывальнике замерзала. Поэтому в период учебы в седьмом и восьмом классах я уже ходил домой. Мы шли толпой, болтали по дороге, иногда опаздывали. А классный руководитель делал замечание: «Ахтамонов, ты сегодня опоздал на зарядку». До сих пор осталась обида — ну не сделал я зарядку, но я же восемь километров прошел в снег, в дождь, а другие ребята за забор вышли — и уже в школе. Они молодцы — сделали зарядку, а я, выходит, нет. Хорошо, хоть на уроки успевал.
После восьмого класса я пошел в Эссойльскую среднюю школу. Девять классов закончил и поступил в Первое техническое училище им. Репникова. Стал матросом. В 1965 году нас протестировали для загранплавания. 22 июня 1965 года мы пошли в первых рейс за границу, в ГДР. Для деревенского мальчика это было, конечно, очень здорово. Так я проработал до 1982 или 1983 года. Потом надорвался и до пенсии работал на берегу, метрологом на Онежском судостроительном заводе.
В нашей деревне моих ровесников было мало. Дети были гораздо моложе, поэтому и совместных игр почти не было. Самым увлекательным занятием для меня являлась рыбалка. Зимой мы катались на финках по озеру. Родители учили определять, какой лед опасный, какой нет. Остерегали. Родителей мы слушались. Отец для меня был авторитетом.
Отец работал, летом он все время был занят на катере. Часто говорил: «Мы на катере скоро придем, вы баню стопите». Мы его с катера заберем, он в баню сходит, и опять его на катер везем.
Еще надо было маме помогать: за скотом смотреть, кормить, сено убирать (косить мне не доверяли еще), тростник резать. Огород был — больше 10 соток земли, в основном картошку сажали. Ну и на рыбалку ходил, чтобы рыба была в доме свежая. У нас была корова, бык Яшка, крупный такой, телята появлялись. Я, когда с моря приходил, всегда с хлебом к ним шел здороваться. Они такие довольные: «Муу, муу! Бее-бее!» — на все голоса встречали.
Когда я был маленьким, в деревне было много овец, почти в каждой семье была корова, а то и две, телята. Но если держали корову, то надо было сдавать государству мясо, молоко, масло. Налоги были большие, появлялись недоимки. Родители договаривались с соседями. Один год одна семья сдавала теленка, другой год — другая. Масло, бывало, в магазине приходилось покупать, чтобы сдать. В Кудаме в то время леспромхоз хорошо работал, несколько магазинов в поселке было, потому что населения было около трех тысяч человек. В Лахте домов было двадцать пять — тридцать. Так и сейчас. В Корбинаволоке столько же дворов.
Мать, Ахтамонова (ур. Трофимова) Анастасия Ивановна, работала дома, хотя в Лахте был совхоз имени Кирова, кажется. Там, в основном, женщины работали, несколько человек. Трудодней получали так мало, что я не знаю, как они существовали. Потом совхоз расформировали.
В Лахте была также рыболовная бригада, которая относилась к рыбокомбинату Гослова, находившемуся в Петрозаводске. Рыбу сдавали на рыбпункт в Сямозере. Лахтинские, Курмойльские, Сяргилахтинские рыбаки — все сдавали рыбу в Сямозере. Этим там в то время заведовал Макаров Анатолий.
Сами рыбачили удочками. Держали и сетки, конечно. Их отец сам вязал. Когда он работал на катере в Шуйской сплавной, зимой у них был как бы отпуск до весны. Время было, и он вязал сети. С нитками были проблемы, но как-то находили выход, через обувщиков в Петрозаводске покупали, только у них были капроновые нитки.
Рыбы было много. После войны дед с мережи вытащил щуку. Он сам был ростом около 1 м 80 см. Когда нес щуку на плече, ее хвост доставал до земли. Летом мясное готовили редко, потому что хранить мясо было сложно. Рыбу хранили в специальной яме, в леднике. Яма была глубокая, до двух метров. Туда мы носили последний снег и замораживали рыбу. Наполняли яму почти доверху, накрывали сеном, опилками и тростником. Рыба ловилась хорошо, сушить мы не успевали, а так ее можно было сохранить. Но большую часть рыбы все же сушили. Сушеная рыба была крупная и очень вкусная.
Зимой ели мясо. В хозяйстве были овцы, свиньи. Молоко, всегда было свое, масло сбивали. Кашу парили в русской печке. Обожаю пшенную кашу! Бабушка пекла хлеб, калитки и кейтин пиирай. Лес очень помогал. Собирали чернику, бруснику, морошку. Малину только немного, ее близко не было. Морошка хранилась хорошо. Мама собирала морошку в банки и хранила в родничке, в холодной воде. Когда я приезжал, она приносила мне спелые ягоды, как свежие, без сахара, в натуральном виде. Морошка на болотах около Лахты была. Ягоды собирали все, кто мог. Воду пили с озера. Вода была очень хорошая. Зимой делали проруби. Берега здесь мелкие, поэтому и купаться было одно удовольствие. А еще в Лахте было несколько колодцев. Поля вокруг были хорошие, ухоженные, удобрялись навозом, канавы были сделаны. Земля была достаточно плодородной. Выращивали овес, рожь.
Лодку дед сам делал. Жизнь заставляла, ведь мы жили на берегу. От Трофимнаволока до Лахты по берегу было почти три километра через болота. В то время воды в озере было почти на метр больше. По болоту можно было идти только в сапогах. Сейчас воды стало заметно меньше, а в последние годы почти сухо, местами можно даже на велосипеде ездить. На болоте однажды утонул колхозный трактор. Потом его доставали. Трактором вспахивали поля. Хотя камней у нас в огородах было больше чем картошки, но деды крупные камни постоянно вывозили, поэтому можно было использовать технику.
Баню дед тоже строил сам. Та баня, что на фотографии, состарилась. Мы долгое время пользовались баней соседей Бутенковых, которая топилась по-черному. Дед ее отремонтировал. Позже, в 60-е годы, построил свою баню. У деда руки были мастеровые. Он многое делал сам. У него была мастерская. Там был точильный камень и инструменты. Он все держал в порядке и от нас требовал того же.
Когда-то дед сделал для бабушки колечко из алюминия. Это бабушка рассказывала. Она считала кольцо драгоценным, очень им дорожила.
Деды в свое время посадили около дома березы. Сколько дедов, столько и берез. Отец мне говорил, что березы уходили по мере того, как уходили деды, в том же порядке. Березы были в два обхвата. В деревне были также очень большие сосны. Я таких сосен больше нигде не видел. Одна из них была такого размера, что только вчетвером можно было обхватить ствол, дотрагиваясь кончиками пальцев до рук тех, кто стоял рядом.
В доме, в маленькой комнатке, у бабушки был киот. В большой комнате тоже была икона в юго-восточном углу. Люди тогда были верующими. Отмечали церковные праздники, ходили в часовни обязательно, хоть и по бездорожью. Церкви тогда уже закрыты были. А когда-то в Лахте стояли две церкви, одна на берегу, около школы, другая чуть подальше. После революции одну из церквей переделали в клуб. Мать ходила регулярно и в Лахтинскую часовню, особенно в лахтинский праздник — Петров день, и в нашу. Часовенка, открытая, без стен, была и на кладбище. По-карельски такая часовня называлась терючица. Еще одна часовня была у дороги, на остановке автобусной.
Напротив, на острове, примерно в восьмистах метрах от берега, тоже была маленькая часовенка с крылечком, прямо на углу, на мысочке. Когда-то на этом острове было пять домов, но их почти все впоследствии перевезли в Лахту. Разбирали дома, сплавляли плоты. Подробно я не знаю, как это делалось, это было до 50-х годов, наверное, сразу после войны. Сейчас на острове домов не осталось.
В Трофимнаволоке праздником был Пантелеев день, 9 августа. В этот день в нашу деревню приезжали на лодках гости из Курмойлы (мать была родом оттуда) и Сяргилахты. Готовили к этому дню ведра три браги. Мать умела хорошо ее варить.
Электричества в наших деревнях долго не было. Провести его, наверное, мешали болота вокруг Лахты — трудно было ставить столбы. Мы пользовались керосиновыми лампами. И уроки я делал при керосиновой лампе. Когда со школы вечерами возвращался, особенно из Кудамы, уже темно было.
В деревне жили Тергуевы, Макаровы, Ефимовы, Зайцевы, Мелентьевы, Лаврентьевы, Дорофеевы, Тимковы, Валдонены. Местные жители между собой общались по-карельски. По-русски говорили только с приезжими, которые не знали карельского языка. В школе дети учились по-русски.
Война, наверное, задела наши территории, потому что я на острове когда-то нашел гранату и мотки колючей проволоки.
Мой дед в войну был ефрейтором, связистом 313 Карельской дивизии. Медалей у него много было. Его ранило 24 апреля 1945 года, перед самым концом войны. Он говорил, что тогда часть, где он служил, уже пушками по Берлину стреляла. Ранен был сильно, в шею, долго в госпитале лежал. Говорил потом: «Мне или повезло, или не повезло». Тогда как раз на японскую войну отправляли войска, а он не попал на ту войну именно потому, что был в госпитале.
Во время войны мужчин в деревнях не было, все были на фронте. Если кто-то возвращался, то инвалидом. Иван Трухпоев во время войны потерял ногу. Его у нас в деревне считали счетоводом. Другой сосед, Иван Лаврентьевич, тоже в войну пострадал, он потерял сначала одну ногу, а потом и другую, до колена. Но тем не менее передвигался с помощью рук и тележки, как-то забирался в лодку, ставил сети, перевозил на лодке, если что-то нужно было, в паре с товарищем. Все тяготы ложились на женские плечи. Как только женщины это выдержали! Ведь семьи были большие, хозяйство у всех, ни света, ни воды — все надо было натаскать, дрова наколоть, сено запасти. На каждую корову надо было заготовить тонну сена. А в хозяйстве были и коровы, и лошади, не считая телят и жеребят. И поля были всегда в порядке. Деды их когда-то распахали. Из камней, собранных на полях складывали заборы по несколько сотен метров. До сих пор они стоят.
Так вот и жили мы в наших лахтинских деревнях.
